Записи на таблицах - Лев Виленский
Ночью Голос раздался снова… как тогда, в душном вечере Шуррупака… но сейчас он был сильней и звонче, и услышал его Ноах и пал на колени, слушая слова Господа…
И вышли на следующий день Ноах с женой своей, и сыновья их с женами и внуками, и ступила нога человеков на очищенную потопом землю, как завещал им Господь. И заключил Бог союз с Ноахом, отдав ему землю, и велел плодиться и размножаться, и заселять пустые горы и речные долины, равнины и берега морей, и обещал Бог, что никогда не прольется больше на земле дождь, подобный этому, и не будет более потопа, и люди будут жить в радости, не проливая крови ближнего, питаясь злаками и плодами земли. И радуга сияла над земным кругом в знак союза между людьми и Богом…
«Как прекрасно вновь ощутить под ногами землю, влажную еще после потопа, но такую родную… Мы сошли с палуб ковчега, я, уставший жить старец, почти сломленный невольным заточением в чреве корабля, моя супруга, дети мои и внуки, сошли, чтобы вновь радоваться, вновь жить и хвалить Господа. Жертвенник соорудил я Всевышнему, принес жертвы, и обонял он дым пожертвований и раскаялся, верно, в том, что произвел Потоп… но что поделаешь, когда глиною стало человечество, все, что останется мне — учить детей моих ходить путями верными, не обманывать и не проливать крови невинной. Нет во мне греха, как говорил мне Господь, пытаюсь вспомнить я о грехе своем, пусть малом, но не вижу ничего, что сделал нарочно или нечаянно, пусть оно так и останется…
Мы спустились с гор Араратских — туда занесла нас рука Создателя, и пришли в плодородную долину реки Евфрат, там, где она делает изгиб в сторону Южного моря, нигде не видели мы следов человеческих по пути. У реки раскинули мы шатры наши и стали сажать из захваченных семян в напитанную водой землю… так прошел год, и вот, виноградник, насаженный мною дал плоды виноградные, и произвел я вино первого урожая… и вот, кувшин вина приятно булькает возле меня, терпкое и прекрасное получилось оно, вот еще выпью глоток… и еще… жарко, разморило меня, еще глоток… полежу-ка в тени… безгрешный, говоривший с Богом старик… дай, Господи, счастья потомству моему, пусть размножается и плодится, и станет… как песок… неисчислимо… спать… спать… а если вдруг снова согрешит кто из людей… да, пустое, потопа больше… не будет… наверное…».
И заснул пьяный и счастливый Ноах, нагой и спокойный, в тени дерева.
Хам, сын младший, непокорный и развязный на язык, уже подходил к отцу.
Рахав
Жарким выдался последний день.
Нещадно пекло сверху свирепое белое солнце, и небо было темно-голубым, глубоким-глубоким, и совершенно пустым, ни облака на горизонте, ни птицы, ни стаи саранчи. Тихое и сухое обнимало небо желтые горы, на краю которых стоял он, древний старик, ста двадцати лет от роду.
Тень его стала совсем короткой, опустилась к ногам его безмолвным темным пятном, и он поглядел на нее, чтобы отдохнули глаза от слепящей белизны скал, отражавших белое пламя неистового светила. И перестали давить на глаза его безжалостные пальцы солнечных лучей, прохлада поселилась в переносице, и мысли стали легкими и ясными.
Кончился путь его через пустыню, сорок лет лишений, песчаных бурь, сдирающих кожу мелкими песчинками, тухлой воды в колодцах, сладковато-приторного манна, падавшего с неба ночью, когда луна становится красной от взметенного к небу песка, причитания женщин и ропота мужчин. Поколение сменилось поколением, умерли те, кто помнил еще горшки с мясной похлебкой и рудники, илистые кирпичи и каменные блоки, острые вершины пирамид и обелисков. Сорок лет прошло с тех пор, как вывел он народ свой из земли рабства, земли Мицраима, где взирали на него боги с собачьими и птичьими головами. Вымерли вчерашние рабы и родились в пустыне свободные люди. Среди грома и молний говорил он тогда со Всевышним лицом к лицу, говорил, превозмогая заикавшийся косный язык свой, спрашивал и получал ответы, и записывал их на взятом с собой папирусе. Невидимый и Неведомый, восседая на Престоле своем, между крыльев херувимов, окутанный облаками белого тумана, дал ему сокровенное знание, забытое народом за прошедшие ранее годы рабства.
Сто двадцать лет ходили ноги его по земле — сначала кривенькие ножонки ребенка, весело топавшего по полированному камню дворцовых зал, потом могучие ноги воина, крепкие сухие ноги стареющего вождя, а вот теперь, тоненькие, покрытые синими жилами и дочерна выжженные солнцем, усталые ноги глубокого старца, ноющие от боли и так трудно сгибающиеся утром, после беспокойной ночной дремы. Крепко стоял он на ногах своих, и глаза его, защищенные от солнца краем головного платка, смотрели вниз, на запад, где сядет через полдня багровое от усталости солнце в воды Великого моря. Там лежала земля, к которой вел он народ сорок лет, земля, текущая молоком и медом, прихотливо расчерченная ниточками протоптанных караванных дорог, зеленеющая пятнами садов и полей у маленьких городков. От белой шапки Хермона до протока Мицраимского видел он землю свою, зная, что не суждено ему войти в нее.
— «Если еще побуду здесь» — думал старец, — «за рекой Ярден, что течет там, внизу, то не умру, но что же станет с народом моим? Ведь если не показать им землю, и не дать войти в нее — погибнет народ, а что тогда я? Кому нужен я, если народ мой погибнет? Нет, Моше», — говорил он про себя, шевеля тонкими губами, — «негоже тебе жить больше, негоже. Сделал ты свое, и память твоя хранит каждый день и каждую минуту беспримерного похода через пески, похода от рабства к свободе, от узкой койки до своей земли. Пора тебе, старик, пора уйти, только так уйти, чтобы не знал никто, где ляжешь ты, ибо сделают они из твоей могилы место для поклонения, а ты всего лишь пыль, и мал ты пред лицом Господним. А они народ жестоковыйный и упрямый…»
А потом воспоминания продолжали идти, суровым и неумолчным потоком шли они своею дорогой, и вспомнил Моше египтянку, любившую его, и он любил ее там, в земле египетской. Любил смотреть в ее глаза, держать за руку, горячую и узкую руку, которая тихонько ласкала его сильную ладонь кончиками шаловливых пальцев. Вспомнил, как умоляла она его взять ее с собой, просила стать женой ему в земле новой, земле неведомой, но не внял он
